Просмотрел несколько талантливо сделанных фильмов и острых дискуссий, посвященных П. А. Столыпину. В одной из передач участвовал, возвращаясь к давно знакомым фактам, но, как мне кажется теперь, до конца неосмысленным. Много хороших и исторически важных инициатив принадлежало П. А. Столыпину, в том числе — вносилось в качестве законопроектов. Напомню только некоторые «вехи»: «О неприкосновенности личности, жилища и тайны корреспонденции», где говорилось о гарантиях прав человека, чтобы никто не мог быть задержан, арестован или наказан помимо воли суда; о разграничении ветвей власти в правовом государстве; «О преобразовании местного суда» и ликвидации сословного подхода к судопроизводству; о выборности судей гражданами и реформе силовых структур; об уголовной ответственности чиновников, посягнувших на свободы и права граждан, вплоть до председателя Совета министров; о праве рабочих на экономические стачки; о военной реформе; о гибкой налоговой системе и прогрессивной шкале подоходного налога; об отмене ограничений на предпринимательскую активность, о борьбе с разрешительными процедурами, коррупцией и бюрократическим произволом, о модернизации. Еще — о местном самоуправлении. Далеко не полный список.
А что ему удалось? В общем-то — ничего не удалось. Разве что — подавил остатки революции 1905-го (а может, она была бы лучше, чем в 1917), слегка заселил Сибирь, увеличил расходы на образование. Обычно упоминают, что при нем крупный бизнес начал активнее строить дороги, депо, порты, элеваторы, телефонные станции и т. д. Но он бы и так строил — выгодно. Что касается всех остальных задумок и деклараций Столыпина, то — примерно такой же перечень первоочередных задач можно было бы сформулировать и сегодня, через 100 лет.
За что же мы его так почитаем? При всей разноголосице юбилейных речей и мнений, все сходятся в одном — был честен, скромен, чужд стяжательству, служил Отечеству, любил его и искренне хотел его «обустроить». Оказывается, даже если ничего не смог довести до конца, этого уже достаточно. Хотя, вряд ли кто-то будет возражать, что такие примеры честности, скромности и нестяжательства сейчас, как никогда, актуальны.
А почему ничего не смог? Может быть, прояснение этого вопроса хоть немного сдвинет нас с векового и все более мазохистического смакования одних и тех же проблем?
Позволю себе высказать предположение, что сформулировав ряд важных идей, Столыпин пытался решить две несовместимых задачи: оставаясь последовательным и принципиальным приверженцем самодержавия (в некотором роде — исторического аналога понятия «административно-командная система»), он свято верил, что эту систему нужно только слегка подправить, и страна, как «птица-тройка», помчится в светлое будущее. Этот вывод можно сформулировать и короче: он пытался изменить отдельные элементы системы во имя сохранения самой системы. А это для социального механизма со сложившейся иерархией и сформировавшейся в веках специфической ментальностью, какие бы нововведения и законы ни принимались — невыполнимая задача.
Именно поэтому фраза «Хотели как лучше, а получилось — как всегда», — так укоренилась в нашей обыденной речи — в ней скрыт глубокий философский смысл. Система не может быть реформирована изнутри. Поэтому мы каждый раз, как многие считают, «соскальзываем» на накатанную колею. Это вряд ли верно. Мы не соскальзываем. Мы с нее еще не сходили. Кто-то спросит — так что же, мы обречены? Нет. Существуют и внешние (для такой системы) факторы. Но их всего два: первое лицо государства (от которого в России всегда зависело все, и нет сомнений, что в ближайшие десятилетия здесь ничего не изменится); и второй фактор — народ. Слом системы первым лицом может быть (по историческим меркам) относительно быстрым и — при адекватной разъяснительной работе — безболезненным для народа, но не для самой системы. Активация второго фактора трудно прогнозируема, может быть крайне медленной, а может — и молниеносной, но в любом случае будет крайне болезненной и для сложившейся системы, и для всего народа.
Признание кого-либо в качестве выдающегося государственного деятеля обычно осуществляется по делам и историческим переменам в жизни общества, а не по занимаемым некогда должностям, прогрессивным задумкам и нереализованным инициативам. В ХХ веке нам, в отличие от США (Рузвельт), Великобритании (Черчилль) или Франции (Де Голль), не сильно везло на выдающихся. Один мечтал о тихой семейной жизни, другой — о всемирной пролетарской революции, третий — о победоносных успехах социализма, четвертый — о коммунизме к 1980, пятый предлагал новое мышление — и сразу для всего мира, потом были разные реформаторские проекты, частью уже через 5–10 лет признанные ошибочными или даже трагическими для страны.
Самый главный недостаток этих реформаторских проектов — все они строились на платформе экономизма, хотя ставили, казалось бы, вполне достойную задачу — улучшение жизни населения. Некоторые пытались осчастливить его за 500 дней, не беря на себя труд: разъяснить этому самому населению — что они хотят сделать. А без этого все равно ничего бы не получилось, так как возрождаться можно только гордо, и на основе понятной и привлекательной, если не для всех, то хотя бы для большинства — модели будущего. И эта гордость должна быть не только следствием выдающихся исторических побед далекого и недавнего прошлого, обычно упоминаемых в юбилейных речах, а ежедневно присутствовать в душе у каждого, ощущающего себя свободным и уважаемым, понимающим для чего он живет, и какое общество он строит — гражданина. Не для него кто-то строит по неизвестному ему плану, а он — строит, вместе с миллионами других.
Мог ли мечтать о таком обществе Петр Столыпин? Вряд ли. Несмотря на ряд прогрессивных идей, он оставался последовательным монархистом и жестким приверженцем действующей системы. Ему были не нужны единомышленники не только в широких массах, а вообще не нужны. Их у Столыпина практически и не было — ни в Госсовете, ни в Думе, ни в партиях, ни в императорской семье… Некоторые отмечают особую смелость Столыпина, в том числе, подчеркивая — он не боялся быть непонятым. Но государственный деятель, который не считает необходимым разъяснять — что и почему он делает, при этом так, чтобы было понятно каждому гражданину, утрачивает связь с народом и, как следствие — саму надежду на успех его проектов. По этой же причине, Столыпин, хотя и почувствовал, что Россия «беременна революцией», действовал совсем не так, как должен был бы государственно-мыслящий «родовспомогатель» будущего. Он не провозгласил необходимость и целесообразность смены системы, а стал на ее защиту (декларированные им уступки — не более чем макияж системы); в итоге нормальных родов не случилось, и в 1917 появился переношенный мертворожденный…
Возможны ли параллели? Безусловно, в сравнении с 1913 и даже с 2000, мы стали жить лучше — экономически лучше. Но в общественной жизни изменения шли, как казалось, крайне медленно. И «вдруг» в 2011 вызрели никем не запланированные перемены, еще не осознанные, как зарождение другого качества нации. Пока это новое качество проявляется немного по-детски — с юношеским задором ниспровергателей всего, в том числе даже того, что можно отнести к безусловным достижениям последних лет. Тем не менее, нельзя не замечать, что определенная часть народа, даже в щедро прикормленных столичных мегаполисах, уже не та, что была при Столыпине, и даже не та, что была при Горбачеве, Ельцине или еще совсем недавно. И это требует действительно нового мышления или хотя бы серьезного осмысления.
Некоторые удивлялись — почему в Москве, а не в каких-то депрессивных регионах? Потому что именно в столице накопилась критическая масса экономически свободных граждан или хотя бы считающих себя таковыми, и как следствие — свободно мыслящих.
Практически все предшествующие годы развитие страны связывалось почти исключительно с проблемой экономического роста. Забота о том, чтобы все граждане были накормлены и согреты, конечно, очень важна, но это мало чем отличается от типичных проблем, решаемых в животноводстве. А люди живут вначале в огромном духовном мире, и только уже потом — в каком-то узком экономическом пространстве, каким бы глобальным оно некоторым не казалось. И этот духовный мир развивается по своим законам, в ряде случаев — не имеющим ничего общего с экономическими нововведениями или успехами.
Образно выражаясь, наши экономические реформы пока не очень-то одухотворены. Они, также как и столыпинские, мало учитывают специфику российской ментальности, и поэтому стабильно пробуксовывают, пытаясь аккумулировать зарубежный опыт социального строительства. У нас он был, есть и будет — качественно иной (и он не какой-нибудь трехсотлетний, а тысячелетний). Российская мечта, в отличие от приземленной американской, вообще нематериальна — Правда, Воля и Справедливость. И если эта мечта не будет реализована, неудовлетворенность населения реформаторским процессом будет последовательно расти, при этом — в сравнении с запланированными экономическими успехами — опережающими темпами.
Широко известный в начале ХХ века публицист Михаил Меньшиков весьма своеобразно описал убийство Столыпина в статье «Посмертная сила»: «Выздоровевший от раны П. А. Столыпин, всего вероятнее, удалился бы, как предполагалось еще до покушения, с верхов политики, занял бы пост наместника на Кавказе или посла… Если так, то ему угрожало постепенное забвение. Теперь же „он начинает жить“ и „входит в основной капитал нации“».
Поучительная и печальная мифология.Просмотрел несколько талантливо сделанных фильмов и острых дискуссий, посвященных П. А. Столыпину. В одной из передач участвовал, возвращаясь к давно знакомым фактам, но, как мне кажется теперь, до конца неосмысленным. Много хороших и исторически важных инициатив принадлежало П. А. Столыпину, в том числе — вносилось в качестве законопроектов. Напомню только некоторые «вехи»: «О неприкосновенности личности, жилища и тайны корреспонденции», где говорилось о гарантиях прав человека, чтобы никто не мог быть задержан, арестован или наказан помимо воли суда; о разграничении ветвей власти в правовом государстве; «О преобразовании местного суда» и ликвидации сословного подхода к судопроизводству; о выборности судей гражданами и реформе силовых структур; об уголовной ответственности чиновников, посягнувших на свободы и права граждан, вплоть до председателя Совета министров; о праве рабочих на экономические стачки; о военной реформе; о гибкой налоговой системе и прогрессивной шкале подоходного налога; об отмене ограничений на предпринимательскую активность, о борьбе с разрешительными процедурами, коррупцией и бюрократическим произволом, о модернизации. Еще — о местном самоуправлении. Далеко не полный список.
А что ему удалось? В общем-то — ничего не удалось. Разве что — подавил остатки революции 1905-го (а может, она была бы лучше, чем в 1917), слегка заселил Сибирь, увеличил расходы на образование. Обычно упоминают, что при нем крупный бизнес начал активнее строить дороги, депо, порты, элеваторы, телефонные станции и т. д. Но он бы и так строил — выгодно. Что касается всех остальных задумок и деклараций Столыпина, то — примерно такой же перечень первоочередных задач можно было бы сформулировать и сегодня, через 100 лет.
За что же мы его так почитаем? При всей разноголосице юбилейных речей и мнений, все сходятся в одном — был честен, скромен, чужд стяжательству, служил Отечеству, любил его и искренне хотел его «обустроить». Оказывается, даже если ничего не смог довести до конца, этого уже достаточно. Хотя, вряд ли кто-то будет возражать, что такие примеры честности, скромности и нестяжательства сейчас, как никогда, актуальны.
А почему ничего не смог? Может быть, прояснение этого вопроса хоть немного сдвинет нас с векового и все более мазохистического смакования одних и тех же проблем?
Позволю себе высказать предположение, что сформулировав ряд важных идей, Столыпин пытался решить две несовместимых задачи: оставаясь последовательным и принципиальным приверженцем самодержавия (в некотором роде — исторического аналога понятия «административно-командная система»), он свято верил, что эту систему нужно только слегка подправить, и страна, как «птица-тройка», помчится в светлое будущее. Этот вывод можно сформулировать и короче: он пытался изменить отдельные элементы системы во имя сохранения самой системы. А это для социального механизма со сложившейся иерархией и сформировавшейся в веках специфической ментальностью, какие бы нововведения и законы ни принимались — невыполнимая задача.
Именно поэтому фраза «Хотели как лучше, а получилось — как всегда», — так укоренилась в нашей обыденной речи — в ней скрыт глубокий философский смысл. Система не может быть реформирована изнутри. Поэтому мы каждый раз, как многие считают, «соскальзываем» на накатанную колею. Это вряд ли верно. Мы не соскальзываем. Мы с нее еще не сходили. Кто-то спросит — так что же, мы обречены? Нет. Существуют и внешние (для такой системы) факторы. Но их всего два: первое лицо государства (от которого в России всегда зависело все, и нет сомнений, что в ближайшие десятилетия здесь ничего не изменится); и второй фактор — народ. Слом системы первым лицом может быть (по историческим меркам) относительно быстрым и — при адекватной разъяснительной работе — безболезненным для народа, но не для самой системы. Активация второго фактора трудно прогнозируема, может быть крайне медленной, а может — и молниеносной, но в любом случае будет крайне болезненной и для сложившейся системы, и для всего народа.
Признание кого-либо в качестве выдающегося государственного деятеля обычно осуществляется по делам и историческим переменам в жизни общества, а не по занимаемым некогда должностям, прогрессивным задумкам и нереализованным инициативам. В ХХ веке нам, в отличие от США (Рузвельт), Великобритании (Черчилль) или Франции (Де Голль), не сильно везло на выдающихся. Один мечтал о тихой семейной жизни, другой — о всемирной пролетарской революции, третий — о победоносных успехах социализма, четвертый — о коммунизме к 1980, пятый предлагал новое мышление — и сразу для всего мира, потом были разные реформаторские проекты, частью уже через 5–10 лет признанные ошибочными или даже трагическими для страны.
Самый главный недостаток этих реформаторских проектов — все они строились на платформе экономизма, хотя ставили, казалось бы, вполне достойную задачу — улучшение жизни населения. Некоторые пытались осчастливить его за 500 дней, не беря на себя труд: разъяснить этому самому населению — что они хотят сделать. А без этого все равно ничего бы не получилось, так как возрождаться можно только гордо, и на основе понятной и привлекательной, если не для всех, то хотя бы для большинства — модели будущего. И эта гордость должна быть не только следствием выдающихся исторических побед далекого и недавнего прошлого, обычно упоминаемых в юбилейных речах, а ежедневно присутствовать в душе у каждого, ощущающего себя свободным и уважаемым, понимающим для чего он живет, и какое общество он строит — гражданина. Не для него кто-то строит по неизвестному ему плану, а он — строит, вместе с миллионами других.
Мог ли мечтать о таком обществе Петр Столыпин? Вряд ли. Несмотря на ряд прогрессивных идей, он оставался последовательным монархистом и жестким приверженцем действующей системы. Ему были не нужны единомышленники не только в широких массах, а вообще не нужны. Их у Столыпина практически и не было — ни в Госсовете, ни в Думе, ни в партиях, ни в императорской семье… Некоторые отмечают особую смелость Столыпина, в том числе, подчеркивая — он не боялся быть непонятым. Но государственный деятель, который не считает необходимым разъяснять — что и почему он делает, при этом так, чтобы было понятно каждому гражданину, утрачивает связь с народом и, как следствие — саму надежду на успех его проектов. По этой же причине, Столыпин, хотя и почувствовал, что Россия «беременна революцией», действовал совсем не так, как должен был бы государственно-мыслящий «родовспомогатель» будущего. Он не провозгласил необходимость и целесообразность смены системы, а стал на ее защиту (декларированные им уступки — не более чем макияж системы); в итоге нормальных родов не случилось, и в 1917 появился переношенный мертворожденный…
Возможны ли параллели? Безусловно, в сравнении с 1913 и даже с 2000, мы стали жить лучше — экономически лучше. Но в общественной жизни изменения шли, как казалось, крайне медленно. И «вдруг» в 2011 вызрели никем не запланированные перемены, еще не осознанные, как зарождение другого качества нации. Пока это новое качество проявляется немного по-детски — с юношеским задором ниспровергателей всего, в том числе даже того, что можно отнести к безусловным достижениям последних лет. Тем не менее, нельзя не замечать, что определенная часть народа, даже в щедро прикормленных столичных мегаполисах, уже не та, что была при Столыпине, и даже не та, что была при Горбачеве, Ельцине или еще совсем недавно. И это требует действительно нового мышления или хотя бы серьезного осмысления.
Некоторые удивлялись — почему в Москве, а не в каких-то депрессивных регионах? Потому что именно в столице накопилась критическая масса экономически свободных граждан или хотя бы считающих себя таковыми, и как следствие — свободно мыслящих.
Практически все предшествующие годы развитие страны связывалось почти исключительно с проблемой экономического роста. Забота о том, чтобы все граждане были накормлены и согреты, конечно, очень важна, но это мало чем отличается от типичных проблем, решаемых в животноводстве. А люди живут вначале в огромном духовном мире, и только уже потом — в каком-то узком экономическом пространстве, каким бы глобальным оно некоторым не казалось. И этот духовный мир развивается по своим законам, в ряде случаев — не имеющим ничего общего с экономическими нововведениями или успехами.
Образно выражаясь, наши экономические реформы пока не очень-то одухотворены. Они, также как и столыпинские, мало учитывают специфику российской ментальности, и поэтому стабильно пробуксовывают, пытаясь аккумулировать зарубежный опыт социального строительства. У нас он был, есть и будет — качественно иной (и он не какой-нибудь трехсотлетний, а тысячелетний). Российская мечта, в отличие от приземленной американской, вообще нематериальна — Правда, Воля и Справедливость. И если эта мечта не будет реализована, неудовлетворенность населения реформаторским процессом будет последовательно расти, при этом — в сравнении с запланированными экономическими успехами — опережающими темпами.
Широко известный в начале ХХ века публицист Михаил Меньшиков весьма своеобразно описал убийство Столыпина в статье «Посмертная сила»: «Выздоровевший от раны П. А. Столыпин, всего вероятнее, удалился бы, как предполагалось еще до покушения, с верхов политики, занял бы пост наместника на Кавказе или посла… Если так, то ему угрожало постепенное забвение. Теперь же „он начинает жить“ и „входит в основной капитал нации“».
Поучительная и печальная мифология.
